Живой щит

Статья Живой щит Малка Лоренц

На днях в соцсетях прошел флешмоб «Я не боюсь сказать» — о насилии над женщинами. Женщины выходили одна за другой и говорили — да, со мной тоже это было. Со мной тоже это делали. Их было все больше и больше, этих женщин. Про это можно было бы снять красивый ролик, про этот строй, в который каждую минуту встает кто-то еще, и этот строй уже не помещается в кадре, и последние кадры снимались бы с вертолета. Нет, со спутника.

Этот ролик вызывал бы слезы на глазах, как всякая хорошая социальная реклама, потому что он был бы не про пережитое унижение. Он был бы про солидарность, про гордость и про силу.

Про ту силу и про ту гордость, которую дает только солидарность. Любой грамотный пропагандист знает, как это работает. Как легко ощутить это всемогущество, стоя плечом к плечу с такими же, как ты. Как дешево обходится эта сила, когда над тобой реет какое-нибудь знамя. Как просто купить это чувство вскладчину.

И насколько оно не по карману каждой из этого строя, пока она одна.

А когда что-то очень нужно, но не по карману, мы начинаем торговаться и передергивать.

Иногда даже удивительно, из каких бездн мы добываем свою правоту.

Я, к примеру, всю свою жизнь вообще не придавала сексу никакого значения. Я была убеждена, что это самая дешевая вещь на земле и не стоит разговора. Секс от скуки, секс из вежливости, секс из жалости и секс от лени — я не видела никакой разницы, и секс по принуждению стоял для меня в том же ряду, потому что во всех прочих случаях мое согласие тоже не было по-настоящему добровольным. Когда женщина спит с мужчиной не потому, что хочет этого, а потому что ей некуда деваться — нет никакой разницы между законным мужем и таксистом в чистом поле.

Я одинаково презирала всех этих мужчин и не держала их за людей до такой степени, что для меня действительно не имело никакого значения, что они там проделывают с моим телом. Мне это даже не было как-то особенно неприятно — настолько все это не имело ко мне отношения.

Кстати, если это вдруг бывало приятно — это тоже не имело ко мне никакого отношения. За все надо платить, и такое оружие, как спесь, очень дорого стоит.

Должна сказать, что такая защита неплохо работает. Ты подсовываешь миру свое тело, как самую неважную часть себя, как то, что служит для мелких расчетов, как ту двадцатку кэша, которую носили в кармане в криминальном Нью-Йорке специально на случай уличного ограбления. И если в Гарлеме у тебя эту двадцатку отберут под пистолетом, ты считаешь, что легко отделался и вообще ничего, в сущности, не случилось — двадцатка не деньги.

Ты бросаешь миру самое дешевое, что у тебя есть, чтобы он не добрался до важного, до того, что действительно ты. Так птица притворяется раненой, хромает и припадает на крыло, подманивая хищника, уводя его все дальше и дальше от гнезда, где пищат ее драгоценные птенцы. Чем больше эти идиоты возятся с твоей оболочкой, тем недоступнее им твоя душа и тем меньше они могут ей навредить.

Если врага не победить, можно попробовать его перехитрить. Один мой знакомый в 90-е носил очень пышную копию золотого Ролекса, специально для расчетов с гаишниками. Когда его прихватывали и надо было откупаться, он снимал эти часы — мол, подарок губернатора, самое дорогое, что есть. Довольный гаишник оставался радоваться добыче, а мой приятель довольный ехал дальше и посмеивался, как ловко он развел жадного вымогателя, у него этих реплик была специально закуплена по дешевке целая партия.

Примерно это же я чувствовала всякий раз, когда не удавалось отвертеться — я радовалась, как ловко я провела этого остолопа. Он-то думал, что поимел меня, а меня вообще тут не было.

А ведь я там была.

И кстати, эта дорогостоящая анестезия работает только с сексом. С сексом, который не вовремя, не с тем и против желания. Потому что секс — это все-таки хоть отчасти про тело, и отделив тело от души, можно это вынести, обесценить и забыть. С насилием это не работает, потому что насилие — это вообще не про секс.